Неточные совпадения
— Этот
вопрос занимает теперь лучшие умы в Европе. Шульце-Деличевское направление… Потом вся эта громадная
литература рабочего
вопроса, самого либерального Лассалевского направления… Мильгаузенское устройство — это уже факт, вы, верно, знаете.
Ни у кого не спрашивая о ней, неохотно и притворно-равнодушно отвечая на
вопросы своих друзей о том, как идет его книга, не спрашивая даже у книгопродавцев, как покупается она, Сергей Иванович зорко, с напряженным вниманием следил за тем первым впечатлением, какое произведет его книга в обществе и в
литературе.
— XIX век — век пессимизма, никогда еще в
литературе и философии не было столько пессимистов, как в этом веке. Никто не пробовал поставить
вопрос: в чем коренится причина этого явления? А она — совершенно очевидна: материализм! Да, именно — он! Материальная культура не создает счастья, не создает. Дух не удовлетворяется количеством вещей, хотя бы они были прекрасные. И вот здесь — пред учением Маркса встает неодолимая преграда.
Изредка она говорила с ним по
вопросам религии, — говорила так же спокойно и самоуверенно, как обо всем другом. Он знал, что ее еретическое отношение к православию не мешает ей посещать церковь, и объяснял это тем, что нельзя же не ходить в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес к религии казался ему не выше и не глубже интересов к
литературе, за которой она внимательно следила. И всегда ее речи о религии начинались «между прочим», внезапно: говорит о чем-нибудь обыкновенном, будничном и вдруг...
—
Вопрос о путях интеллигенции — ясен: или она идет с капиталом, или против его — с рабочим классом. А ее роль катализатора в акциях и реакциях классовой борьбы — бесплодная, гибельная для нее роль… Да и смешная. Бесплодностью и, должно быть, смутно сознаваемой гибельностью этой позиции Ильич объясняет тот смертный визг и вой, которым столь богата текущая
литература. Правильно объясняет. Читал я кое-что, — Андреева, Мережковского и прочих, — черт знает, как им не стыдно? Детский испуг какой-то…
Легальное богословие, легальная мораль, легальное общественное мнение всегда в этом
вопросе относились враждебно к
литературе и с трудом ее терпели.
По
вопросам социальным Жид мало читал, мало еще знал коммунистическую
литературу и имел мало опыта.
Но в сущности и романтизм, и печоринство уже выдохлись в тогдашней молодежи. Ее воображением завладевали образы, выдвигаемые тогдашней «новой»
литературой, стремившейся по — своему ответить на действительные
вопросы жизни.
В пансионе Рыхлинского было много гимназистов, и потому мы все заранее знакомились с этой рукописной
литературой. В одном из альбомов я встретил и сразу запомнил безыменное стихотворение, начинавшееся словами: «Выхожу задумчиво из класса». Это было знаменитое добролюбовское «Размышление гимназиста лютеранского вероисповедания и не Киевского округа». По
вопросу о том, «был ли Лютер гений или плут», бедняга говорил слишком вольно, и из «чувства законности» он сам желает, чтобы его высекли.
Я и теперь храню благодарное воспоминание и об этой книге, и о польской
литературе того времени. В ней уже билась тогда струя раннего, пожалуй, слишком наивного народничества, которое, еще не затрагивая прямо острых
вопросов тогдашнего строя, настойчиво проводило идею равенства людей…
То были прежде всего люди
литературы, и у них не было ни теоретической, ни практической подготовки для решения
вопросов социального порядка.
По свойствам русской души, деятели ренессанса не могли оставаться в кругу
вопросов литературы, искусства, чистой культуры.
Его не интересует
вопрос о том, «повинен ли в адюльтере господин такой-то с госпожой такой-то», к чему, по его мнению, свелась вся почти французская
литература.
«Так он писал — темно и вяло» — и нимало не разъяснял
вопроса об особенностях таланта Островского и о значении его в современной
литературе.
Особенно любил Петр Елисеич английскую специальную
литературу, где каждый
вопрос разрабатывался с такою солидною роскошью, как лучшие предметы английского производства.
Все обстоятельства высылки поэта из Одессы разъяснены в обширной
литературе по этому
вопросу (см. А. С. Пушкин, Письма, ред. и примеч.
— Я не знаю, — продолжала Юлия, все более и более краснея в лице, — за иностранными
литературами я не слежу; но мне в нынешней нашей
литературе по преимуществу дорого то, что в ней все эти насущные
вопросы, которые душили и давили русскую жизнь, поднимаются и разрабатываются.
Впрочем, увлекшись
вопросом о ненавистнической
литературе, я невольно удалился от характеристики читателя-ненавистника. К удовольствию моему, мне остается сказать о нем лишь несколько слов.
Тем не менее для меня не лишено, важности то обстоятельство, что в течение почти тридцатипятилетней литературной деятельности я ни разу не сидел в кутузке. Говорят, будто в древности такие случаи бывали, но в позднейшие времена было многое, даже, можно сказать, все было, а кутузки не было. Как хотите, а нельзя не быть за это признательным. Но не придется ли познакомиться с кутузкой теперь, когда
литературу ожидает покровительство судов? — вот в чем
вопрос.
— Вы смотрите на это глазами вашего услужливого воображения, а я сужу об этом на основании моей пятидесятилетней опытности. Положим, что вы женитесь на той девице, о которой мы сейчас говорили. Она прекраснейшая девушка, и из нее, вероятно, выйдет превосходная жена, которая вас будет любить, сочувствовать всем вашим интересам; но вы не забывайте, что должны заниматься
литературой, и тут сейчас же возникнет
вопрос: где вы будете жить; здесь ли, оставаясь смотрителем училища, или переедете в столицу?
Вся
литература — и философская, и политическая, и изящная — нашего времени поразительна в этом отношении. Какое богатство мыслей, форм, красок, какая эрудиция, изящество, обилие мыслей и какое не только отсутствие серьезного содержания, но какой-то страх перед всякой определенностью мысли и выражения ее! Обходы, иносказания, шутки, общие, самые широкие соображения и ничего простого, ясного, идущего к делу, т. е. к
вопросу жизни.
В сознании своего помпадурства, он, еще будучи в кадетском корпусе, до малейшей подробности изучил
литературу этого
вопроса и убедился, что в конце помпадурских любовных предприятий никогда ничего не стояло, кроме погибели.
Выступала другая сторона дела: существует русская
литература, немецкая, французская, итальянская, английская, классическая, целый ряд восточных, — о чем не было писано, какие
вопросы не были затронуты, какие изгибы души и самые сокровенные движения чувства не были трактованы на все лады!
— А что же такое? Для утверждения в редакторстве у нас ведь пока еще в губернском правлении не свидетельствуют. Да и что такое редактор? Редакторы есть всякие. Берем, батюшка, в этом примеры с наших заатлантических братий. А впрочем, и прекрасно: весь
вопрос в абсолютной честности: она
литературу убивает, но зато злобу-с, злобу и затмение в умах растит и множит.
В действительной жизни пробуждающегося общества мы видели лишь намеки на решение наших
вопросов, в
литературе — слабое повторение этих намеков; но в «Грозе» составлено из них целое, уже с довольно ясными очертаниями; здесь является перед нами лицо, взятое прямо из жизни, но выясненное в сознании художника и поставленное в такие положения, которые дают ему обнаружиться полнее и решительнее, нежели как бывает в большинстве случаев обыкновенной жизни.
На месте творчества в
литературе водворилась улица с целой массой
вопросов, которые так и рвутся наружу, которых, собственно говоря, и скрыть-то никак невозможно, но которые тем не менее остаются для
литературы заповедною областью.
И в конце концов
литература вновь возвращалась к бряцанию и разработке
вопросов чистого искусства.
Объяснение. Газета"Истинный Российский Пенкосниматель"выражается по этому поводу так:"В сих затруднительных обстоятельствах
литературе ничего не остается более, как обличать городовых. Но пусть она помнит, что и эта обязанность не легкая, и пусть станет на высоту своей задачи. Это единственный случай, когда она не вправе идти ни на какие сделки и, напротив того, должна выказать ту твердость и непреклонность, которую ей не дано привести в действие по другим
вопросам".
Повторяю: в
литературе, сколько-нибудь одаренной жизнью, они не могли бы существовать совсем, тогда как теперь они имеют возможность дать полный ход невнятному бормотанию, которым преисполнены сердца их. Наверное, никто их не прочитает, а следовательно, никто и не обеспокоит
вопросом: что сей сон значит? Стало быть, для них выгода очевидная.
По этому же поводу в газете"Истинный Российский Пенкосниматель"говорится следующее:"В
литературе нашей много наделал шуму
вопрос: следует ли отметчиков и газетных репортеров считать членами"Вольного Союза Пенкоснимателей"?
Я могу только догадываться, что ежели
литература, даже по
вопросам самосохранения, неспособна прийти к единомыслию, а способна только предаваться взаимным заушениям по поводу выеденного яйца, то ее вынужденное измельчание равняется измельчанию самопроизвольному.
— Некто Муффель, барон, камер-юнкер из Петербурга. Дарья Михайловна недавно с ним познакомились у князя Гарина и с большой похвалой о нем отзываются, как о любезном и образованном молодом человеке. Г-н барон занимаются также
литературой, или, лучше сказать… ах, какая прелестная бабочка! извольте обратить ваше внимание… лучше сказать, политической экономией. Он написал статью о каком-то очень интересном
вопросе — и желает подвергнуть ее на суд Дарье Михайловне.
По силам ли автора задача, которую хотел он объяснить, решать это, конечно, не ему самому. Но предмет, привлекший его внимание, имеет ныне полное право обращать на себя внимание всех людей, занимающихся эстетическими
вопросами, то есть всех, интересующихся искусством, поэзиею,
литературой.
Нам кажется, что для критики, для
литературы, для самого общества гораздо важнее
вопрос о том, на что употребляется, в чем выражается талант художника, нежели то, какие размеры и свойства имеет он в самом себе, в отвлечении, в возможности.
До сих пор нет ответа на этот
вопрос ни в обществе, ни в
литературе.
Пародия была впервые полностью развернута в рецензии Добролюбова на комедии «Уголовное дело» и «Бедный чиновник»: «В настоящее время, когда в нашем отечестве поднято столько важных
вопросов, когда на служение общественному благу вызываются все живые силы народа, когда все в России стремится к свету и гласности, — в настоящее время истинный патриот не может видеть без радостного трепета сердца и без благодарных слез в очах, блистающих святым пламенем высокой любви к отечеству, — не может истинный патриот и ревнитель общего блага видеть равнодушно высокоблагородные исчадия граждан-литераторов с пламенником обличения, шествующих в мрачные углы и на грязные лестницы низших судебных инстанций и сырых квартир мелких чиновников, с чистою, святою и плодотворною целию, — словом, энергического и правдивого обличения пробить грубую кору невежества и корысти, покрывающую в нашем отечестве жрецов правосудия, служащих в низших судебных инстанциях, осветить грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников палаты, пробудить в сих очерствевших и ожесточенных в заблуждении, но тем не менее не вполне утративших свою человеческую природу существах горестное сознание своих пороков и слезное в них раскаяние, чтобы таким образом содействовать общему великому делу народного преуспеяния, совершающегося столь видимо и быстро во всех концах нашего обширного отечества, нашей родной Руси, которая, по глубоко знаменательному и прекрасному выражению нашей летописи, этого превосходного литературного памятника, исследованного г. Сухомлиновым, — велика и обильна, и чтобы доказать, что и молодая
литература наша, этот великий двигатель общественного развития, не остается праздною зрительницею народного движения в настоящее время, когда в нашем отечестве возбуждено столько важных
вопросов, когда все живые силы народа вызваны на служение общественному благу, когда все в России неудержимо стремится к свету и гласности» («Современник», 1858, № XII).
К моему удивлению, Гаврило Степаныч порядочно знал политическую экономию, читал Адама Смита, Милля, Маркса и постоянно жалел только о том, что, не зная новых языков, он не может пользоваться богатой европейской
литературой по разным экономическим
вопросам из первых рук, а не дожидаясь переводов на русский язык; в статистике Гаврило Степаныч был как у себя дома, читал Кетле и Кольба, а работы русского профессора Янсона он знал почти наизусть.
Если в наше время можно еще перечитывать журналы прошедшего века, то, конечно, только для того, чтобы видеть, как отразилась в них общественная и домашняя жизнь того времени, чтобы проследить в них тогдашние понятия о важнейших
вопросах жизни, науки и
литературы.
Таким образом, не мудрено поверить, что в обществе царствовали величайшее легкомыслие, пустота и полное невежество в отношении ко всем
вопросам науки и
литературы.
Жевали, жевали, мяли, мяли у нас в
литературе разные общественные
вопросы и под конец дошли — до чего же? — до эстетического открытия, что и сатира может быть таким же словом для слова, как и звучное стихотворение Фета или Хомякова…
Вот почему, как только
литература перестает быть праздною забавою,
вопросы о красотах слога, о трудных рифмах, о звукоподражательных фразах и т. п. становятся на второй план: общее внимание привлекается содержанием того, что пишется, а не внешнею формою.
В следующей статье мы укажем некоторые подробности того, каким образом до сих пор умела
литература наша отнестись к
вопросам, заданным ей жизнью. Теперь же пока представим читателям только «resume» прекрасных мыслей, в последнее время постоянно высказывавшихся в нашей
литературе. Вот каковы были эти мысли и вот как они высказывались...
Что же, сама ли
литература додумалась наконец до этих
вопросов?
Для этого далеко ходить нечего: стоит только перебрать важнейшие
вопросы, занимавшие нашу
литературу в последнее время.
По этой же части еще был один важный
вопрос, которого, однако, так и не решила
литература.
Первый
вопрос, впрочем, в прошедшем году потерял уже свою самостоятельность (в этом действительно можно видеть прогресс
литературы) и примкнул к
вопросу о гласности, которая рассматривалась у нас преимущественно в применении к судопроизводству.
И самая мелочность
вопросов, занимающих
литературу, служит не к чести нашего общества.
Не говорим и о той неровности, с которою шла разработка
вопроса в
литературе, то останавливаясь, то начинаясь сызнова, то опять затихая: все это могло быть следствием внешних и случайных причин.
Почитаешь журнальные статейки, так иногда и в самом деле подумаешь, что
литература у нас — сила, что она и
вопросы подымает и общественным мнением ворочает…
Как видите,
вопрос о железных дорогах довольно поздно сделался достоянием
литературы.